Никита Михалков: Мы не вписываемся в западную концепцию
В Москве завершился 40-й Московский международный кинофестиваль (ММКФ), один из старейших мировых синематографических форумов. Этапы ММКФ-2018 традиционно включали в себя основной конкурс, смотры документального и короткометражного кино, внеконкурсный и ретроспективный показы, а также программу российского кино.
Президент ММКФ, президент Совета Российского союза правообладателей (РСП) Никита Михалков рассказал о том, как проходила подготовка к фестивалю и как обстоит ситуация в российском кино сегодня.
— Никита Сергеевич, как сказалось перенесение сроков 40-го ММКФ на его подготовке?
— Это была проблема. Мы понимали, что проведение в июне ММКФ его погубит, так как вся страна будет заниматься чемпионатом мира по футболу. Несмотря на сдвижку сроков на апрель, на фестивале очень много мировых премьер, что приятно. Меня радует, что мы увеличиваем число программ. Кроме конкурсов, демонстрируются программы Петра Шепотинника «8½ фильмов», которую я считаю одной из самых успешных, «Эйфория сопротивления» Андрея Плахова и «Фильмы, которых здесь не было». Это самая «соленая» программа, картины которой никогда не получили бы возможность быть показанными в прокате в России. Эта программа провокационна, но фестиваль — именно то место, где подобные ленты и надо показывать, так как у него совершенно другая конструкция и иной смысл, нежели у проката. И если здесь появляются скандальные ленты — это хорошо, потому что есть возможность обмена мнениями между кинематографистами и зрителями.
Еще одна интересная, на мой взгляд, программа — «Время женщин». Думаю, эпоха матриархата в кино не за горами: все больше картин высокого профессионального уровня делается женщинами-режиссерами. Это серьезная тенденция, которая позволит посмотреть на проблемы с совершенно незнакомой для мужчин точки зрения. Всего на фестивале 212 картины из 67 стран, хотя по плану было 204.
— Как отразилась на подготовке политическая ситуация, которая в последнее время сложилась вокруг России?
— Она не могла не отразиться на гостях, которые боялись сюда приезжать. У меня есть близкие товарищи, высочайшего класса кинематографисты, которые объясняли: «Ты понимаешь, что мой приезд может негативно отразиться на дальнейшей карьере, жизни». А я вспоминал, что, когда фильм «8½.» Федерико Феллини получил Гран-при на ММКФ, то бедного Григория Чухрая, возглавлявшего жюри, затаскали в ЦК, потому что «ну, не должна такая картина получать главный приз». Конечно, условия были сложные, но такого, что «мы вам фильм не дадим потому, что вы — русские!», конечно, не было. Мир кино все-таки еще удерживает какие-то приличия в отношении творцов друг с другом. Но, безусловно, нам пришлось мобилизоваться, чтобы удержать фестиваль на уровне.
— ММКФ всегда делал упор на авторское кино, игнорируя потенциально кассовые российские картины. Не пора ли тут внести коррективы?
— Мы сейчас говорим о таких фильмах, как «Движение вверх», «Тренер» или «Легенда № 17»? Все-таки фестиваль — это смотр того, что трудно увидеть. Картины, которые не посмотришь в прокате, — самое интересное, что есть на ММКФ. Поэтому мы и собираем программы самые разные, и это — возможность быть в курсе всего того, что происходит в мировом кинематографе, что волнует людей, что нового наблюдается в пластике, в языке кино. Думаю, что фестиваль должен открывать что-то заново, а не использовать то, что уже до нас было открыто.
— Никита Сергеевич, какие личные ассоциации у вас вызывает проведение юбилейного фестиваля?
— Я сравниваю свое ощущение от этого фестиваля с юношеским щенячьим азартом, что можно после 23 часов что-то выпить. В СССР во время Московского фестиваля в сто лицу приезжали звезды, стояли километровые очереди в кино, можно было увидеть на улице Софи Лорен. Даже понятие «пресс-бар» давало ощущение невероятного полета. Если говорить об изменениях последних 15 лет, то ММКФ наконец набрал ту мощь, накачал те мышцы, которые позволяют ему работать без «ручного руководства» и включения личных связей.
— Никита Сергеевич, российское кино сегодня очень активно взяло курс на новые технологии. Как вы к этому относитесь?
— У нас, например, есть программа фильмов, снятых на iPhone. Но я считаю, что это палка о двух концах. В 1990-е годы, если у тебя были деньги, ты мог запустить картину, не будучи режиссером. Складывалось ощущение, что достаточно скомандовать: «Мотор, стоп, снято!» — и в кассу! Это такой самообман! И именно он привел к очень серьезному падению профессии режиссера в нашем кино.
Вот и отечественные сериалы тоже породили огромное количество людей, которые не имеют времени и желания заниматься профессией по-настоящему. Они гонят сериалы, при этом идет невероятная девальвация и актерской, и режиссерской профессий. Нам хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать те сериалы, которые действительно представляют из себя произведения искусства, авторское высказывание, в которых есть необходимые страсть, интерес, интрига.
Сегодня можно взять iPhone и снимать, получается вроде бы кино: люди движутся, кто-то что-то говорит. Потом это выкладывается в интернет, причем там есть вещи талантливые, курьезные, смешные.
iPhone — это возможность общения с миром через изображение и как бы через кино. Но все это лишь симуляция, потому что в итоге людям становится неважно, как ты снимаешь, знаешь ли ты, что такое внутрикадровый монтаж, что такое киноязык и пластика, и чувствуешь ли, что движение камеры — это музыка. А так как эти понятия вымываются, нечто непрофессиональное, «кое-какое» превращается в «новое слово». Причем это «новое слово» тиражируется, становится хитом. Ну а далее как в строках Бориса Пастернака: «Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех». Посмотрите, какое количество людей являются сегодня притчей на устах у всех, ничего не знача! И среди них — певцы, писатели, актеры, режиссеры.
Идет тотальное вымывание внутреннего уважения к ремеслу. Да и само слово «ремесло» становится ругательным. А ведь ремесло — это основа. Художник, который не может карандашом нарисовать человеческую кисть руки или ступню, может быть очень дорого продаваемым, но он не профессионал. Это всегда подмена.
Так что я отношусь с большим интересом к человеку с iPhone, если он, находясь в экстремальной ситуации, становится носителем неизвестной, интересной мне информации. Но когда он выдает это за искусство, мне тут же хочется узнать у него, что он знает о психологическом жесте, который проповедовал еще Михаил Чехов. И тут обычно разговор заканчивается! Возвращаясь к вашему вопросу: я к новым технологиям отношусь с уважением, но с очень большой осторожностью.
— А что скажете о состоянии современной российской комедии сегодня?
— Меняется время, меняется и юмор. Возьмите картины Жоры Крыжовникова. Они сделаны вроде бы на грани фола, но это русское кино, это наша национальная комедия. К этому можно относиться предосудительно, называть пошлостью. Но все равно мы видим в этих картинах отражение времени. Другое дело, что каждый год мы смотрим «Иронию судьбы, или С легким паром!» Эльдара Рязанова, но эта милая картина отражает свое время, которого уже никогда не будет.
Поэтому я считаю, что даже размещенные в интернете смонтированные шутки или юмористические ролики на грани фола говорят прежде всего о неистребимом чувстве юмора нашего народа, который может в тяжелейших условиях посмеяться не только над другими, но и над собой. Это великое качество.
Юмор — это редчайшая самозащита. И, кстати, для Европы она нехарактерна: там идет такое нагнетание, что весь юмор съедается. Конечно, у нас есть комедии безобразные — сплошное низкопробное «гыканье». Но те, кто снимает так, что, глядя на мир на экране, мы можем улыбнуться, увидя в этом мире себя, — это величайшее достоинство и искусства, и культуры. Кстати, в отличие от современной российской комедии, которая все-таки есть, детского кино у нас вообще нет. И вот это ужасно.
— Сегодня много говорят о сценарном кризисе. Насколько остро, с вашей точки зрения, у нас стоит эта проблема?
— Да, это кризис. Истории большей частью высасываются из пальца. Если нет надрыва или откровенной патологии, то это признается неинтересным. Зато все, что выходит за рамки человеческого, становится популярным, известным и может выигрывать призы.
Но на самом деле это кризис самосознания, примета старения. Поэтому удержаться, не рухнуть в эту бездну можно, только если ты точно знаешь, кто ты, откуда, зачем и что делаешь. Сегодня по пальцам второй руки можно пересчитать профессионалов, которые понимают, что такое сценарный язык и сценарий как таковой. Опять же, когда ты пишешь сериал, у тебя масса времени, чтобы сплести настоящее сюжетное кружево. Сериал ведь не имеет жесткого тайминга, тут не надо энергетически удерживать внимание зрителя, сидящего в кинозале. У тебя есть не два, а порядка двадцати часов.
Это, кстати говоря, то спасение, та ниша, куда уходят многие мировые режиссеры в погоне за аудиторией. Аудитория сериала в сотни раз больше. Деньги те же, и нет необходимости кромсать свое творение, чтобы создать в итоге полнометражную двухчасовую картину. Есть и плюсы, но есть и минусы. Старая сценарная школа действительно очень во многом, к моему великому сожалению, утрачена.
Раньше как писали сценарии? Это сначала всегда был литературный сценарий, рассказывающий о том, как «Николай Николаевич вышел на террасу, посмотрел в окно и подумал…» А дальше шло то, что невозможно впрямую снять — его мысли. И вот этот литературный текст режиссером превращался в сценарий режиссерский.
Сегодня же сценарий пишется сразу и жестко. Он строится на экшене, на энергии поступков, на диалогах. И если в диалогах мы еще сохраняем какую-то школу, то в общей конструкции этого нет и в помине. Вместо этого авторы картин прячутся за богатством интерьера или за каким-нибудь неожиданным актерским фортелем. Это тоже, кстати, интересное явление для понимания состояния сегодняшнего уровня большинства актеров. Как правило, актеры не могут энергетически заполнить паузы, не умеют молчать в кадре. И поэтому они вынуждены курить, чесаться, смотреть на часы или странно себя вести. Но, несмотря на все это, я сохраняю надежду на улучшение ситуации. Мой оптимизм основывается на том, что мы все равно страна Пушкина, Чехова и Достоевского. И даже самый последний бомж, который никогда не читал классиков, ментально часть того, о чем они писали.
— По каким критериям российское кино судит Запад? Какое наше кино для них является успешным?
— Нам надо для себя понять: а они вообще хотят радоваться нашим успехам? Вы посмотрите, какие наши фильмы получают призы на их фестивалях. А реалии таковы: не хотят они радоваться нашим успехам. Виноваты мы в этом? Отчасти да. Но при этом на Западе вопрос ставится так: мы хотим вас видеть такими, какими хотим, и никак иначе. А если вы не вписываетесь в наше представление, то вы нам не интересны. Поэтому нужно понимать подоплеку наших успехов и провалов на зарубежных фестивалях, да и в прокате.
Я тут читал в интернете, что фильм «Движение вверх» на Западе запретили к показу. Ну как так?! А просто олимпийская сборная США по баскетболу, занявшая в итоге второе место в 1972 году, отказалась забирать свои медали. Американцы до сих пор уверены, что советские спортсмены получили золото незаслуженно. Но при чем тут кино? Или вот мой фильм «Сибирский цирюльник» был продан американцам, но потом сделка неожиданно сорвалась. Потом картина была продана в Латинскую Америку, я приехал в Аргентину на фестиваль.
Зрители фильм восприняли очень хорошо. Звоню продюсеру, спрашиваю: «А почему картины нет в кинотеатрах?» И выясняется, что фильм выкупили американцы, покрыв прокатчикам даже упущенную выгоду. Зачем? Им просто не нужна такая картина в ближайшем приближении к Штатам, потому что она не вписывается в их концепцию мира. Когда я показал ее Кевину Костнеру (если уж говорить о внутренней цензуре), то он плакал, смеялся, но при этом высказал соображения: «Не нужно, чтобы Джейн была американской проституткой. Пусть она лучше будет англичанкой. И вот у вас сержант американской армии не знает Моцарта. Пусть он лучше знает, кто такой Моцарт».
Вы понимаете на каком уровне они судят наши фильмы?! Вся Америка воспитана на американском кино периода Великой депрессии. Полицейский в солнцезащитных очках и фуражке, жующий жвачку, с расставленными на уровне плеч ногами и заложенными за спину руками, пришел из кино в реальный мир, а не наоборот. Именно американское кино во многом сделало Америку, поэтому американский зритель не будет смотреть европейское кино с субтитрами.
А дублированное они вообще не смотрят. Они смотрят только свое. Счастье это для страны? Величайшее. К чему это в итоге ведет? Думаю, к тому, что виртуальный мир кинематографа потихоньку становится реальным. Поэтому, когда в картине нет американских героев, спасающих мир и выигрывающих войны, уничтожая при этом всех — китайцев, сербов или русских, — она малоинтересна образ героя должен постоянно подпитываться с экрана. Так что, если говорить об интересе к нашему кино, я не могу похвастаться, что нас хотят там видеть такими, какими мы бы хотели.
Это не значит, что нужно обвинять тех, кто снимает артхаусное кино, которое получает на Западе призы. Но в то же время мы четко должны понимать, что картина «Летят журавли» сегодня не получила бы главный приз на Каннском фестивале. Скажу больше, она не получила бы никакого приза.
— Сегодня появляется огромное количество военно-патриотических фильмов, и создается ощущение, что чем их больше, тем хуже они получаются. Не кажется ли вам, что в остатке — лишь пропаганда войны?
— Нет, я так не считаю. Если хуже качество, то какая уж тут пропаганда? Я делю кино по принципу «хорошее — плохое», то есть «волнует — не волнует». Да, есть большое количество картин с качеством ниже плинтуса. Военные фильмы, где в кадре появляются герои с накачанными губами, — это за гранью добра и зла. Это просто спекуляция на теме. К сожалению, во многих фильмах нет ничего такого, что должно заставить зрителя уважать этих героев. Но ведь это общая тенденция опошления жизни вообще. Когда у Чехова спросили, как он может одним словом определить состояние сообщества, он ответил: «Пошлость». Думаю, сегодня он мог бы совершенно спокойно сказать то же самое.
— Приз за вклад в мировое кино в этом году посмертно вручен Олегу Табакову. Но ходили слухи, что у вас были некоторое время назад какие-то экстравагантные идеи на этот счет…
— У меня была гениальная идея три месяца назад дать приз «За вклад в мировое кино» Харви Вайнштейну (обладатель «Оскара», бывший член правления и сооснователь компании Miramax Films, в октябре 2017 года уволенный из The Weinstein Company после того, как десятки актрис обвинили его в сексуальных домогательствах. — «ВМ»). Но… испугались. Хотя речь-то ведь шла о вкладе в мировое кино, а у него 100 номинаций на «Оскар», и несколько десятков их он получил. Почему мы должны принимать во внимание его частную жизнь? Это же приз за вклад в кино, а… не во что-то иное. Я испытывал настоящий кайф, представляя, как он выйдет на нашу сцену!
— Творческое хулиганство вам по-прежнему не чуждо. А было ли такое, что вы лоббировали интересы страны среди членов жюри?
— Никогда! Мы никогда не давили на жюри, не воздействовали на его решение, даже когда свои картины выставляли мои товарищи. И когда они мне звонили с нейтральным вопросом: «Как там дела?» — я тут же сворачивал общение.
В самом начале, когда только возглавил Московский международный кинофестиваль, у нас возникали довольно острые ситуации, поскольку не было достойного русского кино. Но не было — и что же? Мы ничего в конкурс и не ставили. Но начальство давило: «Как это, фестиваль проходит в России, в столице, а нашего кино в конкурсе нет? Поставьте что-нибудь!» Но мы «чтонибудь» отказывались ставить наотрез. Потому что потом, если согласиться, дальше начнут продавливать: «Надо нашим что-то дать!» Я все это проходил, все это знаю. И мы с самого начала задали в этом смысле высокую планку.
— Никита Сергеевич, ваша дочь сегодня работает над новым фильмом как режиссер. Помогает ли вы ей своими советами?
— Избави бог. Вы можете себе представить, как может помочь женщине-режиссеру мужчина? Да еще и своей дочери? Тем более, когда она снимает свою первую картину?! Только под угрозой расстрела! Я помогаю только в технических вещах. Настоящая гармония — это когда то, что ты хочешь, совпадает с тем, что ты можешь. Несчастнейшие люди те, которые думают, что могут только потому, что хотят. Это трагедия человечества. А я хочу, чтобы мои дети были гармоничными людьми.